Неточные совпадения
Когда Левин думал о том, что он такое и для чего он
живет, он не находил ответа и приходил в отчаянье; но когда он
переставал спрашивать себя об этом, он как будто знал и что он такое и для чего он
живет, потому что твердо и определенно действовал и
жил; даже в это последнее время он гораздо тверже и определеннее
жил, чем прежде.
Рассуждения приводили его в сомнения и мешали ему видеть, что̀ должно и что̀ не должно. Когда же он не думал, а
жил, он не
переставая чувствовал в душе своей присутствие непогрешимого судьи, решавшего, который из двух возможных поступков лучше и который хуже; и как только он поступал не так, как надо, он тотчас же чувствовал это.
С той минуты, хотя и не отдавая себе в том отчета и продолжая
жить по-прежнему, Левин не
переставал чувствовать этот страх за свое незнание.
— Мы здесь не умеем
жить, — говорил Петр Облонский. — Поверишь ли, я провел лето в Бадене; ну, право, я чувствовал себя совсем молодым человеком. Увижу женщину молоденькую, и мысли… Пообедаешь, выпьешь слегка — сила, бодрость. Приехал в Россию, — надо было к жене да еще в деревню, — ну, не поверишь, через две недели надел халат,
перестал одеваться к обеду. Какое о молоденьких думать! Совсем стал старик. Только душу спасать остается. Поехал в Париж — опять справился.
Лонгрен поехал в город, взял расчет, простился с товарищами и стал растить маленькую Ассоль. Пока девочка не научилась твердо ходить, вдова
жила у матроса, заменяя сиротке мать, но лишь только Ассоль
перестала падать, занося ножку через порог, Лонгрен решительно объявил, что теперь он будет сам все делать для девочки, и, поблагодарив вдову за деятельное сочувствие, зажил одинокой жизнью вдовца, сосредоточив все помыслы, надежды, любовь и воспоминания на маленьком существе.
«Сомову он расписал очень субъективно, — думал Самгин, но, вспомнив рассказ Тагильского,
перестал думать о Любаше. — Он стал гораздо мягче, Кутузов. Даже интереснее. Жизнь умеет шлифовать людей. Странный день
прожил я, — подумал он и не мог сдержать улыбку. — Могу продать дом и снова уеду за границу, буду писать мемуары или — роман».
Для нее любить — значило дышать,
жить, не любить —
перестать дышать и
жить. На вопросы его: «Любишь ли? Как?» — она, сжав ему крепко шею и стиснув зубы, по-детски отвечала: «Вот так!» А на вопрос: «
Перестанешь ли любить?» — говорила задумчиво: «Когда умру, так
перестану».
Перестал же он верить себе, а стал верить другим потому, что
жить, веря себе, было слишком трудно: веря себе, всякий вопрос надо решать всегда не в пользу своего животного я, ищущего легких радостей, а почти всегда против него; веря же другим, решать нечего было, всё уже было решено и решено было всегда против духовного и в пользу животного я.
Правда, что после военной службы, когда он привык
проживать около двадцати тысяч в год, все эти знания его
перестали быть обязательными для его жизни, забылись, и он никогда не только не задавал себе вопроса о своем отношении к собственности и о том, откуда получаются те деньги, которые ему давала мать, но старался не думать об этом.
Я верю, что древняя Эллада останется навеки
жить в божественном миропорядке, но эмпирически она
перестала существовать.
Человек
перестал понимать, для чего он
живет, и не имеет времени задуматься над смыслом жизни.
В века новой истории, которая уже
перестала быть новой и стала очень старой, все сферы культуры и общественной жизни начали
жить и развиваться лишь по собственному закону, не подчиняясь никакому духовному центру.
Он ужасно интересовался узнать брата Ивана, но вот тот уже
жил два месяца, а они хоть и виделись довольно часто, но все еще никак не сходились: Алеша был и сам молчалив и как бы ждал чего-то, как бы стыдился чего-то, а брат Иван, хотя Алеша и подметил вначале на себе его длинные и любопытные взгляды, кажется, вскоре
перестал даже и думать о нем.
Интересно было наблюдать, как они
жили «задним числом»: для них сенсационным событием было то, что уже прошло, чем в России давно уже
перестали интересоваться.
Когда прошло несколько месяцев без всяких слухов о нем, люди, знавшие о нем что-нибудь, кроме известного всем,
перестали скрывать вещи, о которых по его просьбе молчали, пока он
жил между нами.
И в самом деле, они все
живут спокойно.
Живут ладно и дружно, и тихо и шумно, и весело и дельно. Но из этого еще не следует, чтобы мой рассказ о них был кончен, нет. Они все четверо еще люди молодые, деятельные; и если их жизнь устроилась ладно и дружно, хорошо и прочно, то от этого она нимало не
перестала быть интересною, далеко нет, и я еще имею рассказать о них много, и ручаюсь, что продолжение моего рассказа о них будет гораздо любопытнее того, что я рассказывал о них до сих пор.
Когда он был в третьем курсе, дела его стали поправляться: помощник квартального надзирателя предложил ему уроки, потом стали находиться другие уроки, и вот уже два года
перестал нуждаться и больше года
жил на одной квартире, но не в одной, а в двух разных комнатах, — значит, не бедно, — с другим таким же счастливцем Кирсановым.
Возвратившись из второго побега, Сатир опять внес в церковь хороший вклад, но
прожил дома еще менее прежнего и снова исчез. После этого об нем подали в земский суд явку и затем
перестали думать.
Вообще сестрицы сделались чем-то вроде живых мумий; забытые, брошенные в тесную конуру, лишенные притока свежего воздуха, они даже
перестали сознавать свою беспомощность и в безмолвном отупении
жили, как в гробу, в своем обязательном убежище. Но и за это жалкое убежище они цеплялись всею силою своих костенеющих рук. В нем, по крайней мере, было тепло… Что, ежели рассердится сестрица Анна Павловна и скажет: мне и без вас есть кого поить-кормить! куда они тогда денутся?
Мы остались и
прожили около полугода под надзором бабушки и теток. Новой «власти» мы как-то сразу не подчинились, и жизнь пошла кое-как. У меня были превосходные способности, и, совсем
перестав учиться, я схватывал предметы на лету, в классе, на переменах и получал отличные отметки. Свободное время мы с братьями отдавали бродяжеству: уходя веселой компанией за реку, бродили по горам, покрытым орешником, купались под мельничными шлюзами, делали набеги на баштаны и огороды, а домой возвращались позднею ночью.
К себе Нагибин не принимал и
жил в обществе какой-то глухой старухи кухарки. Соседи видели, как к нему приезжал несколько раз Ечкин, потом приходил Полуянов, и, наконец, видели раз, как рано утром от Нагибина выходил Лиодор. Дальнейшие известия о Нагибине прекратились окончательно. Он
перестал показываться даже на улице.
Парень им говорил: —
Перестаньте плакать,
перестаньте рвать мое сердце. Зовет нас государь на службу. На меня пал жеребей. Воля божия. Кому не умирать, тот
жив будет. Авось-либо я с полком к вам приду. Авось-либо дослужуся до чина. Не крушися, моя матушка родимая. Береги для меня Прасковьюшку. — Рекрута сего отдавали из экономического селения.
Мы держались от берега на таком расстоянии, чтобы можно было сразу обозревать всю толщу горных пород и
жилы, которые их прорезают. Около полудня наши лодки отошли от реки Аука километров на шесть. В это время сидящий на веслах Копинка что-то сказал Намуке, стоящему у руля. Тот быстро обернулся. Копинка
перестал грести и спросил своего товарища, не лучше ли заблаговременно возвратиться.
(Она сильно переменилась в эти полгода, похудела; выдав замуж дочь и переехав к ней
жить, она почти
перестала вмешиваться наружно в дела своих детей.)
— Я их буду любить, я их еще… больше буду лю… бить. Тут я их скорее
перестану любить. Они, может быть, и доб… рые все, но они так странно со мною об… обра… щаются. Они не хотят понять, что мне так нельзя
жить. Они ничего не хотят понимать.
Я иногда лежал в забытьи, в каком-то среднем состоянии между сном и обмороком; пульс почти
переставал биться, дыханье было так слабо, что прикладывали зеркало к губам моим, чтоб узнать,
жив ли я; но я помню многое, что делали со мной в то время и что говорили около меня, предполагая, что я уже ничего не вижу, не слышу и не понимаю, — что я умираю.
— Писать-то, признаться, было нечего, — отвечал Павел, отчасти удивленный этим замечанием, почему Плавин думал, что он будет писать к нему… В гимназии они,
перестав вместе
жить, почти не встречались; потом Плавин годами четырьмя раньше Павла поступил в Петербургский университет, и с тех пор об нем ни слуху ни духу не было. Павел после догадался, что это был один только способ выражения, facon de parler, молодого человека.
Во время пьянства своего Иван Миронов не
переставая думал не только о своем обидчике, но о всех господах и господишках, которые только тем
живут, что обирают нашего брата.
— Да ноне чтой-то и везде
жить некорыстно стало. Как старики-то порасскажут, так что в старину-то одного хлеба родилось! А ноне и земля-то словно родить
перестала… Да и народ без християнства стал… Шли мы этта на богомолье, так по дороге-то не то чтоб тебе копеечку или хлебца, Христа ради, подать, а еще тебя норовят оборвать… всё больше по лесочкам и ночлежничали.
Старуха матроска, стоявшая на крыльце, как женщина, не могла не присоединиться тоже к этой чувствительной сцене, начала утирать глаза грязным рукавом и приговаривать что-то о том, что уж на что господа, и те какие муки принимают, а что она, бедный человек, вдовой осталась, и рассказала в сотый раз пьяному Никите о своем горе: как ее мужа убили еще в первую бандировку и как ее домишко на слободке весь разбили (тот, в котором она
жила, принадлежал не ей) и т. д. и т.д. — По уходе барина, Никита закурил трубку, попросил хозяйскую девочку сходить за водкой и весьма скоро
перестал плакать, а, напротив, побранился с старухой за какую-то ведерку, которую она ему будто бы раздавила.
—
Перестань,
перестань, Саша, — заговорила она торопливо, — что ты это накликаешь на свою голову! Нет, нет! что бы ни было, если случится этакой грех, пусть я одна страдаю. Ты молод, только что начинаешь
жить, будут у тебя и друзья, женишься — молодая жена заменит тебе и мать, и все… Нет! Пусть благословит тебя бог, как я тебя благословляю.
А живучи вместе,
живут потом привычкой, которая, скажу тебе на ухо, сильнее всякой любви: недаром называют ее второй натурой; иначе бы люди не
перестали терзаться всю жизнь в разлуке или по смерти любимого предмета, а ведь утешаются.
Со старыми знакомыми он
перестал видеться; приближение нового лица обдавало его холодом. После разговора с дядей он еще глубже утонул в апатическом сне: душа его погрузилась в совершенную дремоту. Он предался какому-то истуканному равнодушию,
жил праздно, упрямо удалялся от всего, что только напоминало образованный мир.
— Хороший дом, славный дом, — сказал доктор, — чудесный… повар и какие сигары! А что этот приятель ваш, что в Лондоне
живет…
перестал присылать вам херес? Что-то нынешний год не видать у вас…
— Ты и так
живешь взаперти, — сказал он, помолчав, — а когда к нам
перестанут собираться приятели по пятницам, ты будешь совершенно в пустыне. Впрочем, изволь; ты желаешь этого — будет исполнено. Что ж ты станешь делать?
Ведь это только с непривычки кажется, что без судов минуты нельзя
прожить; я же, напротив того, позволяю себе думать, что ежели люди
перестанут судиться, то это отнюдь не сделает их несчастными.
И подлинно, он нравственно уединил себя от всех людей,
жил посреди их особняком, отказался от всякой дружбы, от всяких приязненных отношений,
перестал быть человеком и сделал из себя царскую собаку, готовую растерзать без разбора всякого, на кого Иоанну ни вздумалось бы натравить ее.
Но они утешались пословицей, что наклад с барышом угол об угол
живут, и не
переставали ездить в Слободу, говоря: «Бог милостив, авось доедем».
«Умереть бы!» — мелькало в ее голове, а через мгновенье то же слово сменялось другим: «
Пожить бы!» Она не вспоминала ни об Иудушке, ни об умирающем сыне — оба они словно
перестали существовать для нее.
— Да
перестаньте же лаяться, мамаша!
Жить нельзя! Конечно, он жгет свечи, потому что книжки читает, у лавочника берет, я знаю! Поглядите-ка у него на чердаке…
Живут все эти люди и те, которые кормятся около них, их жены, учителя, дети, повара, актеры, жокеи и т. п.,
живут той кровью, которая тем или другим способом, теми или другими пиявками высасывается из рабочего народа,
живут так, поглощая каждый ежедневно для своих удовольствий сотни и тысячи рабочих дней замученных рабочих, принужденных к работе угрозами убийств, видят лишения и страдания этих рабочих, их детей, стариков, жен, больных, знают про те казни, которым подвергаются нарушители этого установленного грабежа, и не только не уменьшают свою роскошь, не скрывают ее, но нагло выставляют перед этими угнетенными, большею частью ненавидящими их рабочими, как бы нарочно дразня их, свои парки, дворцы, театры, охоты, скачки и вместе с тем, не
переставая, уверяют себя и друг друга, что они все очень озабочены благом того народа, который они, не
переставая, топчут ногами, и по воскресеньям в богатых одеждах, на богатых экипажах едут в нарочно для издевательства над христианством устроенные дома и там слушают, как нарочно для этой лжи обученные люди на все лады, в ризах или без риз, в белых галстуках, проповедуют друг другу любовь к людям, которую они все отрицают всею своею жизнью.
Или
живет фабрикант, доход которого весь составляется из платы, отнятой у рабочих, и вся деятельность которого основана на принудительном, неестественном труде, губящем целые поколения людей; казалось бы, очевидно, что прежде всего, если человек этот исповедует какие-нибудь христианские или либеральные принципы, ему нужно
перестать губить для своих барышей человеческие жизни.
Всё, что мы можем знать, это то, что мы, составляющие человечество, должны делать и чего должны не делать для того, чтобы наступило это царство божие. А это мы все знаем. И стоит только каждому начать делать то, что мы должны делать, и
перестать делать то, чего мы не должны делать, стоит только каждому из нас
жить всем тем светом, который есть в нас, для того, чтобы тотчас же наступило то обещанное царство божие, к которому влечется сердце каждого человека.
(Прим. автора.)] которые год-другой заплатят деньги, а там и платить
перестанут, да и останутся даром
жить на их землях, как настоящие хозяева, а там и согнать их не смеешь и надо с ними судиться; за такими речами (сбывшимися с поразительной точностью) последует обязательное предложение избавить добрых башкирцев от некоторой части обременяющих их земель… и за самую ничтожную сумму покупаются целые области, и заключают договор судебным порядком, в котором, разумеется, нет и быть не может количества земли: ибо кто же ее мерил?
Но чем ближе подходило время моего отъезда, тем больший ужас одиночества и большая тоска овладевали мною. Решение жениться с каждым днем крепло в моей душе, и под конец я уже
перестал видеть в нем дерзкий вызов обществу. «Женятся же хорошие и ученые люди на швейках, на горничных, — утешал я себя, — и
живут прекрасно и до конца дней своих благословляют судьбу, толкнувшую их на это решение. Не буду же я несчастнее других, в самом деле?»
— А для чего же и не так! Одни разбойники
живут бедствиями мирных граждан. Нет, Кирша: пора нам образумиться и
перестать губить отечество в угоду крамольных бояр и упитанных кровию нашей грабителей панов Сапеги и Лисовского, которых давно бы не стало с их разбойничьими шайками, если б русские не враждовали сами друг на друга.
— Да, мой милый, мой сердечный друг! одна смерть может разлучить нас… Дай мне свою руку, радость дней моих, ненаглядный мой!.. Не правда ли, ты никогда не покинешь твоей Анастасии… никогда?.. Чувствуешь ли ты, — продолжала она голосом, исполненным неизъяснимой нежности, прижимая руку Юрия к груди своей, — чувствуешь ли, как бьется мое сердце?.. Оно
живет тобою! И если когда-нибудь ты
перестанешь любить меня…
–"…В каком положении находитесь… да, — и хотя я не могу никакой помощи на деле вам оказать, но усугублю хоть свои усердные ко господу богу молитвы, которые я не
перестаю ему воссылать утром и вечером о вашем здравии и благоденствии; усугублю и удвою свои молитвы, да сделает вас долголетно счастливыми, а мне сподобит, что я в счастливейшие времена
поживу с вами еще сколько-нибудь на земле, побеседую с престарелым моим родителем и похороню во время благоприятное старые ваши косточки…»
—
Перестань, братец! Кого ты здесь морочишь? — продолжал Ваня, скрестив на груди руки и покачивая головою. — Сам знаешь, про что говорю. Я для эвтаго более и пришел, хотел сказать вам: господь, мол, с вами; я вам не помеха! А насчет, то есть, злобы либо зависти какой, я ни на нее, ни на тебя никакой злобы не имею;
живите только по закону, как богом показано…
— Полно, старуха, — сказал Глеб, находившийся, вероятно, под влиянием одних мыслей с женою, —
перестань убиваться; надо же когда-нибудь умереть… все мы смертны!
Пожили пятьдесят годков вместе… Ну, пора и расставаться. Все мы здесь проходимцы!.. Расстаемся ненадолго… Скоро все свидимся… Полно!..